Летописный Рюрик, подобно многим другим фольклорным устроителям государства, является из-за моря, призванный аборигенами, не ведающими как установить порядок в своей земле, обильной и богатой. «Заморье» выступает при этом географически не персонифицированным (это не конкретная страна, область или город), а единым нерасчлененным пространством, которое, надо полагать, и выступает источником умиротворяющей власти и права. Таким восприятием «заморья» обусловлена и своеобразная нерасчлененность во времени (в смысле принадлежности к определенному поколению) образа нашего героя: не названы его родители, он – порождение этого самого «заморья», его частица, привнесенная в суетный мир словен, кривичей, да чуди с мерью вместе с идеей власти и порядка. Он теперь исключительно «свой», ибо в том мире, откуда он пришел с родом своим, не осталось связанных с ним узами родства. Рюрик из «заморья» лишен в летописи важнейшего отличительного признака архаичного вождя: не указаны ни обстоятельства его смерти, ни способ погребения, ни место расположения могилы, что вычеркивает его из списка языческих князей, предания о которых могли сохраняться в устной традиции к началу летописания.

Это не решает проблему реальности или надуманности самого Рюрика, а лишь доказывает отсутствие такого персонажа в долетописных сказаниях о первых князьях, в которых находилось место другим выходцам из «заморья» – Олегу, Аскольду и Диру. Ясный и недвусмысленный исторический портрет летописного Рюрика, казалось бы, должен со всей очевидностью указывать исследователям «Повести» на невозможность отождествления родоначальника нашей правящей династии с одним из его североевропейских тёзок. Частью специалистов этот сигнал летописца воспринят: не исключая историчности Рюрика, они не заняты поисками его возможного «двойника» в ветвях генеалогических древ раннего средневековья. Так, Анне Стальсберг предположила, что первые русские князья были наемниками не самого высокого социального уровня. Однако, другая и бόльшая часть исследователей потратила немало сил на поиски приличествующих нашей славной истории прародителей призванного варяга и его идентификацию. Одни ищут Рюрика среди балтийских славян, полагая, что те и есть упоминаемые «Повестью» варяги, другие, обратив взоры на края более северные, уже давно обрели искомое в лице Рёрика (Hrørek), известного по западноевропейским раннесредневековым хроникам конунга Ютландии. Именно он, по их мнению, и явился для наведения порядка к словенам новгородским и соседним с ними племенам в 60-е годы IX века, временно отстранившись от дел во Фрисландии и Дании. Любые другие древнескандинавские Рёрики никак не вписываются в систему летописных датировок начальной истории Руси и напрочь лишаются шансов на завидное место родоначальника русской правящей династии и по совместительству отца-основателя российской государственности. Сторонники отождествления летописного Рюрика с Рёриком Ютландским важнейшей составляющей своих построений считают частично совпадающие хронологические данные жизни и деяний этих персонажей. Последнее западноевропейское сообщение о Рёрике датировано 873 г., когда он присягнул на верность Людовику Немецкому, а девятью годами позже Фризия, которую он в 872 г. получил в управление от Карла Лысого, досталась еще одному датчанину – родственнику Рёрика Годфриду, сыну Харальда Клака. Из этого следует, что Рёрик умер до 882 года, оставаясь до конца своих дней правителем Фризии. Предполагать другое, например, лишение права владения этой территорией при жизни Рёрика, нет оснований, ибо такое событие, имей оно место, непременно отразилось бы в хрониках.

Если допустить, что Рёрик = Рюрик, то его предполагаемая дата смерти (882 г. или немногим ранее) довольно близка той, что указана в ПВЛ (879 г.). «Княжитъ и володети» словенами, кривичами и иже с ними летописный Рюрик вызвался в 862 г. Отмеренные ему в «Повести» лет правления не отмечены ни какими событиями, летописцу, похоже, нечего было сказать об этом княжении. В итоге получился портрет князя-пацифиста: Рюрик – единственный из русских раннесредневековых правителей, который вовсе не ведет войн. Все другие, от Олега до Ярослава, непременно воюют, если уж не с внешними врагами или взбунтовавшимися древлянами, то с родными братьями. Его деятельность в нежданно приобретенных землях сведена в ПВЛ к фразе «раздая мужем своимъ грады», что слишком мало (за 17-то лет!) для князя, существовавшего реально и оставившего о себе хоть какие-то воспоминания у потомков, и вполне приемлемо для персонажа вымышленного. В отличие от летописного Рюрика, Рёрик европейских хроник в эти же 17 лет не раз напоминает о себе. В январе – апреле 863 г., то есть год спустя после предполагаемого начала княжения в Новгороде (или в Ладоге) он совершает грабительский поход вниз по Рейну. Осенью 867 г., утратив к тому времени владения во Фризии, Рёрик угрожал императору Лотарю, и тому пришлось собирать ополчение для защиты от возможного набега. Дважды (оба раза осенью) в 870 г. в Нимвегене и в 872 г. в Трейэктуме он проводит переговоры с Карлом Лысым, по результатам которых возвращает себе земли во Фризии, став вассалом Карла, а уже в июне следующего 873 г. присягает на верность Людовику Немецкому. К тому же, часть времени, совпадающего с гипотетическим новгородским княжением, Рёрик владел землями между Северным морем и р. Эйдер, пожалованными ему в 857 г. датским королем Хориком II (854 – 867 / 873 гг.). Полемизируя с противниками тождества этих персонажей (Рёрик = Рюрик), Е.В. Пчелов верно указывает на хронологические пробелы в данных западноевропейских источников, что, по его мнению, свидетельствует в пользу того, что Рёрик «мог оказаться и на Руси». Не станем исключать возможность (по крайней мере, теоретическую) такого, назовем его челночным, управления далеко удаленными землями: ведь оставляли же короли-викинги свои владения, отправляясь в заморские походы, иногда очень продолжительные.

Единственным существенным «противопоказанием» совмещению одним лицом ролей двух исторических персонажей – Рёрика и Рюрика – является (если вовсе не брать во внимание отмечавшуюся выше мифологизированность образа новгородского князя и заметную искусственность летописного известия о нем), проблема хронологического свойства. Речь не об упомянутых Е.В. Пчеловым лакунах в данных западноевропейских источников, а об условности летописных датировок событий, относимых «Повестью» к IX – X вв. Условность датировок наиболее ранних известий «Повести» отмечалась исследователями уже не раз, что, впрочем, не оказало сколько-нибудь заметного влияния на различные категории «пользователей» летописной хронологии, включая и специалистов по древнерусской истории, многие из которых по-прежнему принимают на веру те даты событий IX – X вв., точность которых ничем не подтверждена. В научных изданиях до сих пор надежно законсервирована вера в достоверность хронологии победоносного похода Олега на северян в 884 году, а Игоря на древлян – в 914. Да и явно искусственная летописная дата призвания руси в ближайшие годы вряд ли сдаст свои позиции: больно она привлекательна для авторов, желающих исправить «промашку» летописца, не сотворившего родословной для основателя династии. При этом дата его прихода (862 г.) рассматривается как абсолютно достоверная или очень близкая к таковой, ведь в противном случае идентификация Рюрика как Рёрика невозможна. Подпитывается уверенность в полной (или почти полной) непогрешимости летописной хронологии «рюрикова княжения» интерпретацией некоторых археологических данных. Ряд исследователей связывает пожар горизонта Е2 культурного слоя Старой Ладоги с событиями, описанными в летописи под 859 и 862 гг. (изгнание варягов, междоусобицы, призвание руси), а некоторые из них считают дату пожара «блестящим подтверждением» летописной хронологии.

Изредка высказывавшиеся немногочисленными оппонентами возражения во внимание не принимались, но яркие краски картины гармонии письменных и археологических источников заметно тускнеют, если все, ныне доступные исследователям, данные о Ладоге середины IX – начала XI веков рассматривать в комплексе, а не доказывать точность летописной хронологии, опираясь лишь на один, вырванный из истории города эпизод – следы пожара, зафиксированные в горизонте Е2. Кроме этого пожара, случившегося между 863 и 871 годами и сопровождавшегося тотальным разгромом поселения, были и другие: Ладога гибла в огне около 840 г., пострадала от него в середине X в. (ПВЛ относит к этому времени поход на север княгини Ольги), а затем в конце этого столетия, что связывают с нападением на нее ярла Эйрика. По крайней мере, об одном из этих событий (наиболее позднем) летописец должен был располагать какими-то сведениями, если допустить, что ему были известны некоторые обстоятельства появления Рюрика, случившегося тремя десятилетиями раньше, но в «Повести» о набеге викингов на Ладогу ни слова. Если какое-то объяснение молчанию летописи об этом походе еще можно подыскать, то почти полному отсутствию данных о событиях в северной части Руси от ухода на юг Олега (882 г.) и до появления в Новгороде Владимира (970 г.) – нет. Кроме одного и единственно возможного: создатель «Повести» ничего о них не знал, и в его распоряжении не было никаких текстов или преданий, которые позволили бы заполнить эту зияющую хронологическую брешь. Даже о новгородском княжении Святослава Игоревича мы узнаем не из летописи, а от византийского императора Константина VII Багрянородного. Явные информационные пробелы в летописи связаны не только с Новгородом. Зная в деталях о военных экспедициях против Византии, она не упоминает о столь же масштабных каспийских походах руси, не знает о появлении кометы Галлея в 989 г. и о таком важном событии как начало чеканки русских золотых и серебряных монет в правление князя Владимира Святославича.

Сказанного выше вполне достаточно для формирования представления о том, сколь ограниченными были сведения летописца об истории IX – X вв. Они не дают каких-либо оснований для предположения о том, что описание эпохи «призвания» руси и Рюрика хоть как-то соотносится с реальными событиями. Признавая тождественность Рюрика и Рёрика, исследователи, вслед за этим, должны были бы признать очень высокую степень точности самых ранних летописных датировок, начиная с года вокняжения призванного варяга в Новгороде, и достоверность всех сомнительных последующих хронологических выкладок летописца для событий IX – первой половины X вв. То есть должны уверовать в то, что на 39 году совместной жизни Ольга произвела на свет первенца, подарив 63-х летнему Игорю наследника, которого ей затем по невыясненным причинам пришлось опекать до достижения им возраста в 22 года. Однако, эти хронологические построения летописца дали основание М.Н. Тихомирову и О.В. Творогову считать искусственным соединением Игоря с Рюриком, а их прямое родство историографической легендой. Другие исследователи считали такие столь малореалистичные датировки основанием для поиска «утраченного» княжеского поколения. Искать его можно лишь при наличии непоколебимой веры исследователей в полную достоверность летописной даты призвания Рюрика. Не понятно, правда, как автор ПВЛ, столь точно знавший самые ранние, первые даты начальной истории, мог в дальнейшем повествовании «потерять» одно, а то и два поколения, чтобы потом вынужденно и непомерно растягивать срок правления князя Игоря, датируя появление у того наследника началом седьмого десятка лет жизни. Скорее всего, он ничего не «терял» и порядок первых княжеских поколений знал верно, а из Игоря сделал «долгожителя» лишь для некоторого удревления его рода и истории руси. В исторических сочинениях подобная практика известна с глубокой древности, но в нашем случае есть одна примечательная особенность. Летописец не пытался максимально углубить корни правящей династии, возведя начало ее истории, скажем, к царям троянским или римским императорам, как это делали авторы многих средневековых сочинений, ведь престиж царственного рода в те времена отчасти определялся его древностью.

Он по возможности старался (надо воздать ему должное) опираться на факты исторические, почерпнутые из доступного ему источника – «летописанья греческого». Летописцу было важно и даже необходимо «призвать» Рюрика до первого, ставшего известного ему из хроники Продолжателя Амартола, похода Руси на Константинополь, который случился в 860 г., а в «Повести» ошибочно отнесен к 866 г. Отсчитав от этой даты несколько лет, автор «Повести» и получил время прихода варягов-руси, которое было бы иным, окажись год похода верно указанным. Выяснение других ключевых дат событий, относимых летописью к концу IX – началу 70-х годов X вв., в том числе начала и окончания правлений первых князей, было бы не возможно, не окажись в распоряжении автора «Повести» текстов византийско-русских соглашений. Указанные в каждом из них даты и имена императоров «позволяли установить, когда жили эти князья, в каком порядке их нужно расположить, сколько между ними положить лет. Судя по тому, как стремительно летописец обрывал жизни Олега, Игоря и Святослава сразу же после договоров, год их заключения был единственной датой, известной ему из жизни этих князей». При этом годы смерти наших первых князей строго привязаны в «Повести» к окончанию правлений византийских императоров. Никаких других источников для определения времени правления первых князей и даты призвания Рюрика у создателя ПВЛ не было, если, конечно, не предположить, что последняя принесена теми самыми варягами, что пришли с приглашенным. Тогда останется загадкой, в какой календарно-хронологической системе время появления Рюрика сохранялось в устной традиции переселенцев в течение двух столетий. Саги, даже если они и были созданы в Новгороде или Киеве пришедшими скандинавами, к источникам точной хронологии не отнести. Сложности, с которыми сталкиваются современные исследователи при определении дат большинства событий скандинавской истории дохристианского времени, хорошо известны: даже время жизни и правления таких прославленных конунгов как Харальд I Прекрасноволосый определяется приблизительно, а начальная дата его правления в научных публикациях встречается минимум в трех вариантах. Приглашённые на княжение варяги не могли «принести» с собой (в сагах или иным каким-то способом) точную дату своего прибытия, как то соотносимую с понятным будущему летописцу счетом лет «от сотворения мира» ни в устной, ни в письменной форме, равно как и призвавшие их не могли зафиксировать это событие в той системе летоисчисления, которая позволяла бы монаху-летописцу много лет спустя (в начале XII в.) произвести её верное сопоставление с летоисчислением «от сотворения мира».

Злой Московит